Николай Гумилев. Путешествие в страну эфира
Рассказ
Старый доктор говорил: "Наркотики не на всех действуют
одинаково; один умрет от грана кокаина, другой съест пять гран
и точно чашку черного кофе выпьет. Я знал одну даму, которая
грезила во время хлороформирования и видела поистине
удивительные вещи; другие попросту засыпают. Правда, бывают и
постоянные эффекты, например, сияющие озера курильщиков опиума,
но в общем тут, очевидно, таится целая наука, доныне лишь
подозреваемая, палеонтология де Кювье, что ли. Вот вы,
молодежь, могли бы послужить человечеству и стать отличным
пушечным мясом в руках опытного исследователя. Главное -
материалы, материалы", - и он поднял к лицу запачканный чем-то
синий палец.
Странный это был доктор. Мы позвали его случайно прекратить
истерику Инны, не потому, чтоб не могли сделать это сами, а
просто нам надоело обычное зрелище мокрых полотенец, смятых
подушек, и захотелось быть в стороне от всего этого. Он вошел
степенно, помахивая очень приличной седой бородкой, и сразу
вылечил Инну, дав ей понюхать какое-то кисловатое снадобье.
Потом не отказался от чашки кофе, расселся и принялся болтать,
задирая нос несколько больше, чем позволяла его старость. Мне
это было безразлично, но Мезенцов, любивший хорошие манеры,
бесился. С несколько утрированной любезностью он осведомился,
не результатом ли подобных опытов является та синяя краска,
которой замазаны руки и костюм доктора.
- Да, - важно ответил тот, - я последнее время много работал
над свойствами эфира.
- Но, - настаивал Мезенцов, - насколько мне известно, эфир -
жидкость летучая, и она давно успела бы испариться, так как, -
тут он посмотрел на часы, - мы имеем счастье наслаждаться,
вашим обществом уже около двух часов.
- Но ведь я же все время твержу вам, - нетерпеливо
воскликнул доктор, - что науке почти ничего неизвестно о
действиях наркотиков на организм. Только я кое-что в этом
смыслю, я! И могу заверить вас, мой добрый юноша, - Мезенцова,
которому было уже тридцать, передернуло, - могу заверить вас,
что, если вы купите в любом аптекарском магазине склянку эфира,
вы увидите вещь гораздо удивительнее синего цвета моих рук,
который, кстати сказать, вас совсем не касается. На гривенник
эфира, господа, и эта чудесная турецкая шаль на барышне
покажется вам грязной тряпкой по сравнению с тем, что вы
узнаете.
Он сухо раскланялся, и я вышел его проводить. Возвращаясь, я
услышал Инну, которая своим томным и, как всегда после
истерики, слегка хриплым голосом выговаривала Мезенцову:
- Зачем вы его так, он в самом деле умен.
- Но я, честное слово, не согласен служить пушечным мясом в
руках человека, который не умеет даже умыться как следует, -
оправдывался Мезенцов.
- Я всецело на вашей стороне, Инна, - вступился я, - и думаю
что нам придется прибегнуть к чему-нибудь такому, если мы не
хотим, чтобы наша милая тройка распалась. Бодлера мы выучили
наизусть, от надушенных папирос нас тошнит, и даже самый легкий
флирт никак не может наладиться.
- Не правда ли, милый Грант, не правда ли? -как-то сразу
оживилась Инна. - Вы принесете ко мне эфиру, и мы все вместе
будем его нюхать. И Мезенцов будет... конечно.
- Но это же вредно! - ворчал тот. - Под глазами пойдут
круги, будут дрожать руки...
- А у вас так не дрожат руки? - совсем озлилась Инна. -
Попробуйте, поднимите стакан с водой! Ага, не смеете, так
скажете, не дрожат?!
Мезенцов обиженно отошел к окну.
- Я завтра не могу, - сказал я.
- А я послезавтра, - отозвался Мезенцов.
- Господи, какие скучные! - воскликнула Инна. - Эта ваша
вечная занятость совсем не изящна. Ведь не чиновники же вы,
наконец! Слушайте, вот мое последнее слово: в субботу, ровно в
восемь, не спорьте - я все равно не слушаю, вы будете у меня с
тремя склянками эфира. Выйдет что-нибудь - хорошо, а не выйдет,
мы пойдем куда-нибудь. Так помните, в субботу! А сейчас
уходите, мне надо переодеваться.
В субботу Мезенцов зашел за мной, чтобы вместе обедать. Мы
любили иногда такие тихие обеды за одной бутылкой вина, с
нравоучительными разговорами и чувствительными воспоминаниями.
После них особенно приятно было приниматься за наше обычное, не
всегда пристойное ничегонеделание.
На этот раз, сидя в общем зале ресторана, заглушаемые
громовым ревом оркестра, мы обменивались впечатлениями от Инны
Я был ей представлен месяца два тому назад и через несколько
дней привел к ней Мезенцова. Ей было лет двадцать, жила она в
одной, но очень большой комнате, снимая ее в совсем безличной и
тихой семье. Она была довольно образованна, по-видимому со
средствами, жила одно время за границей, фамилия ее была не
русская. Вот все, что мы знали о ней с внешней стороны. Но зато
мы оба были согласны, что нам не приходилось встречать более
умной, красивой, свободной и капризной девушки, чем Инна. А что
она была девушкой, в этом клялся Мезенцов, умевший
восстановлять прошлое женщины по ее походке, выражению глаз и
углам губ. Здесь он считал себя знатоком и не без основания,
так что я ему верил.
В конце обеда мы решили, что вдыхать эфир слишком глупо, что
гораздо лучше увести Инну на скетинг, и в половине девятого
подъехали к ее дому, везя с собою большого бумажного змея,
которого Мезенцов купил у бродячего торговца. Мы надеялись, что
этот подарок утешит Инну в отсутствии эфира.
Войдя, мы остановились в изумлении. Комната Инны
преобразилась совершенно. Все безделушки, все эстампы, такие
милые и привычные, были спрятаны, а кровать, стол и оттоманку
покрывали пестрые восточные платки, перемешанные со старинной
цветной парчей. Мезенцов потом мне признался, что на него это
убранство произвело впечатление готовящейся выставки фарфора
или эмалей. Впрочем, ткани были отличные, а цвета драпировки
подобраны с большим вкусом.
Но удивительнее всего была сама Инна. Она стояла посреди
комнаты в настоящем шелковом костюме баядеры с двумя круглыми
вставками для груди, на голых от колена ногах были надеты
широкие туфли без задников, между туникой и шароварами белела
полоска живота, а тонкие, чуть-чуть смуглые руки обвивали
широкие медные браслеты. Она сосала сахар, намоченный в
одеколоне, чтобы зрачки были больше и ярче. Признаюсь, я
немного смутился, хотя часто видел таких баядерок в храмах
Бенареса и Дели. Мезенцов немного улыбался и старался куда-
нибудь сунуть своего бумажного змея. Наши надежды поехать в
скетинг рассеялись совершенно, когда мы заметили на столе три
больших граненых флакона.
- Здравствуйте, господа, - сказала Инна, не протягивая нам
руки, - светлый бог чудесных путешествий ждет нас давно. Берите
флаконы, занимайте места и начнем.
Мезенцов криво усмехнулся, но смолчал, я поднял глаза к
потолку.
- Что же, господа? - повторила так же серьезно Инна и первая
с флаконом легла на оттоманке.
- Как же его надо вдыхать? -спросил Мезенцов, неохотно
усаживаясь в кресло.
Но тут я, видя, что вдыхание неизбежно, и не желая терять
даром времени, вспомнил наставления одного знакомого эфиромана.
- Приложите одну ноздрю к горлышку и вдыхайте ею, а другую
зажмите. Кроме того, не дышите ртом, надо, чтобы в легкие
попадал один эфир, - сказал я и подал пример, откупорив свой
флакон.
Инна поглядела на меня долгим признательным взглядом, и мы
замолчали.
Через несколько минут странного томления я услышал
металлический голос Мезенцова:
- Я чувствую, что поднимаюсь.
Ему никто не ответил.
Закрыв глаза, испытывая невыразимое томленье, я пролетел уже
миллионы миль, но странно пролетел их внутрь себя. Та
бесконечность, которая прежде окружала меня, отошла, потемнела,
а взамен ее открылась другая, сияющая во мне. Нарушено постылое
равновесие центробежной и центростремительной силы духа, и как
жаворонок, сложив крылья, падает на землю, так золотая точка
сознания падает вглубь и вглубь, и нет падению конца, и конец
невозможен. Открываются неведомые страны. Словно китайские
тени, проплывают силуэты, на земле их назвали бы единорогами,
храмами и травами. Порою, когда от сладкого удушья спирается
дух, мягкий толчок опрокидывает меня на спину, и я мерно
качаюсь на зеленых и красных, волокнистых облаках. Дивные такие
облака! Надо мной они, подо мной, и густые, и пространства
видишь сквозь них, белые, белые пространства. Снова нарастает
удушье, снова толчок, но теперь уже паришь безмерно ниже, ближе
к сияющему центру. Облака меняют очертания, взвиваются, как
одежда танцующих, это безумие красных и зеленых облаков.
Море вокруг, рыжее, плещущее яро. На гребнях волн синяя
пена; не в ней ли доктор запачкал свои руки и пиджак?
Я поплыл на запад. Кругом плескались дельфины, чайки резали
крыльями волну, а меня захлестывала горькая вода, и я был готов
потерять сознание. Наконец, захлебнувшись, я почувствовал, что
у меня идет носом кровь, и это меня освежило. Но кровь была
синяя, как пена в этом море, и я опять вспомнил доктора.
Огромный вал выплеснул меня на серебряный песок, и я
догадался, что это острова Совершенного Счастья. Их было пять.
Как отдыхающие верблюды, лежали они посреди моря, и я угадывал
длинные шеи, маленькие головки и характерный изгиб задних ног.
Я пробегал под пышновеерными пальмами, подбрасывал раковины,
смеялся. Казалось, что так было всегда и всегда будет. Но я
понял, что будет совсем другое, миновал один поворот.
Нагая Инна стояла предо мной на широком белом камне. Руки,
ноги, плечи и волосы ее были покрыты тяжелыми драгоценностями,
расположенными с такой строгой симметрией, что чудилось, они
держатся только связанные дикой и страшной Инниной красотой. Ее
щеки розовели, губы были полураскрыты, как у переводящего
дыханье, расширенные, потемневшие зрачки сияли необычайно.
- Подойдите ко мне, Грант, - прозвучал ее прозрачный и
желтый, как мед, голос. - Разве вы не видите, что я живая?
Я приблизился и, протянув руку, коснулся ее маленькой, креп
кой, удлиненной груди.
- Я живая, я живая, - повторяла она, и от этих слов веяло
страшным и приятным запахом канувших в бездонность земных трав.
Вдруг ее руки легли вокруг моей шеи, и я почувствовал легкий
жар ее груди и шумную прелесть близко склонившегося горячего
лица.
- Унеси меня, - говорила она, - ведь ты тоже живой
Я схватил ее и побежал. Она прижалась ко мне, торопя
- Скорей! Скорей!
Я упал на поляне, покрытой белым песком, а кругом стеною
вставала хвоя. Я поцеловал Инну в губы. Она молчала, только
глаза ее смеялись. Тогда я поцеловал ее опять...
Сколько времени мы пробыли на этой поляне - я не знаю. Знаю
только, что ни в одном из сералей Востока, ни в одном из чайных
домиков Японии не было столько дразнящих и восхитительных ласк.
Временами мы теряли сознание, себя и друг друга, и тогда
похожий на большого византийского ангела андрогин говорил о
своем последнем блаженстве и жаждал разделения, как женщина
жаждет печали. И тотчас же вновь начиналось сладкое любопытство
друг к другу.
Какая-то большая планета заглянула на нашу поляну и прошла
мимо. Мы приняли это за знак и, обнявшись, помчались ввысь.
Снова красные и зеленые облака катали нас на своих дугообразных
хребтах, снова звучали резкие, гнусные голоса всемирных гуляк.
Бледный, с закрытыми глазами, в стороне поднимался Мезенцов, и
его пергаментный лоб оплетали карминно-красные розы. Я знал,
что он бормочет заклинанья и творит волшебство, хотя он не
поднимал рук и не разжимал губ. Но что это? Красные и зеленые
облака кончились, и мы среди белого света, среди фигур
бесформенных и туманных, которых не было раньше. Значит, мы
потеряли направление, и вместо того, чтобы лететь вверх, к
внешнему миру, опустились вниз, в неизвестность. Я посмотрел на
Инну, она была бледна, но молчала. Она еще ничего не заметила.
Место это напоминало античный театр или большую аудиторию
Сорбонны. В обширном амфитеатре, расположенном полукругом,
толпились закутанные в белое безмолвные фигуры. Мы очутились
среди них, и из всеобщей белизны ярко выделялись розы Мезенцова
и драгоценности Инны.
Перед нами, там, где должны были бы находиться актеры или
кафедры, я увидел старого доктора. В черном изящном сюртуке он
походил на лектора и двигался как человек, вполне владеющий
своей аудиторией. Очевидно было, что он сейчас начнет говорить.
Как перед большой опасностью, у меня сжалось сердце, захотелось
крикнуть, но было поздно. Я услышал ровный, твердый голос,
сразу наполнивший все пространство.
"Господа! Лучшее средство понять друг друга - это полная
искренность. Я бы с удовольствием обманул вас, если бы мне было
это нужно. Но это мне не нужно. Чем отчетливее вы будете
сознавать свое положение, тем выгоднее для меня. Я даже буду
пугать вас, искушать. Моя правдивость сделает то, что вы
сумеете противостоять всякому искушению. Вы находитесь сейчас в
моей стране, я предлагаю вам остаться в ней навсегда.
Подумайте! Отказаться от любви и ненависти, смен дня и ночи. У
кого есть дети, должен отказаться от детей. У кого есть слава,
должен отказаться от славы. Под силу ли вам столько отречений?
"Я ничего не скрываю. Пока вы коснулись лишь кожицы плода и
не знаете его вкуса. Может быть, он вам покажется терпким или
кислым, слишком сладким или слишком ароматным. И когда вы
раскусите косточку, не услышите ли вы тихого, страшного запаха
горького миндаля? Кто из вас любит неизвестность, хочет, чтобы
завтрашний день был целомудрен, как невеста, не оскорбленная
даже в мечтах?
"Только тех, чей дух подобен электрической волне, только
веселых пожирателей пространств зову я к себе. Они встретят
здесь неизмеримость, достойную их. Здесь все, рожденное в
первый раз, не походит на другое. Здесь нет смерти, прерывающей
радость, движенья, познанья и любованья. И здесь все вам
родное, потому что все - это вы сами! Но время идет, срок
близится; или разбейте склянки с эфиром, или вы навеки в моей
стране!"
Доктор кончил и наклонился. Бурный восторг всколыхнул
собрание. Замахали белые рукава, и понесся оглушительный ропот:
"Доктора, доктора!"
Я никогда не думал, чтобы лицо Инны могло засветиться таким
безмолвным счастьем, таким трепетным обожаньем. Мезенцова я не
заметил, хотя и высматривал его в толпе. Между тем, крики все
разрастались, и я испытал смутное беспокойство. У меня как-то
отяжелели ноги, и я стал замечать мое затрудненное дыханье.
Вдруг над самым ухом я услышал озабоченный голос Мезенцова,
зовущего доктора, и открыл глаза.
Мой флакон эфира был почти пуст. Мне чудилось, точно меня
откуда-то бросили в эту, уже знакомую, комнату, с восточными
тканями и парчой.
- Разве ты не видишь, что с Инной? Ведь она умирает! -
кричал Мезенцов, склонившись над оттоманкой.
Я подбежал к нему. Инна лежала, не дыша, с полуоткрытыми
побелевшими губами, а на лбу ее надулась тонкая синяя жила.
- Отними же у нее эфир, - пробормотал я и сам поспешил
дернуть ее флакон. Она вздрогнула, лицо ее исказилось от муки,
и, не открывая глаз, уткнувшись лицом в подушку, она зарыдала
сразу, как ушибшийся ребенок.
- Истерика! Слава Богу, - сказал Мезенцов, опуская полотенце
в кувшин с водою, - только теперь уже мы не позовем доктора,
нет, довольно! - он стал смачивать Инне лоб и виски, я держал
ее за руку. Через полчаса мы могли начать разговор.
Я обладаю особенно цепкой памятью чудесного, всегда помню
все мои сны, и понятно, что мне хотелось рассказывать после
всех. Инна была еще слаба, и первым начал Мезенцов.
- Я ничего не видел, но испытывал престранное чувство. Я
качался, падал, поднимался и совершенно забыл различие между
добром и злом. Это меня так забавляло, что я решил причинить
кому-нибудь зло и только не знал кому, потому что никого не
видел. Когда мне это надоело, я без труда открыл глаза.
Потом рассказывала Инна:
- Я не помню, я не помню, но ах, если бы я могла вспомнить!
Я была среди облаков, потом на каком-то песке, и мне было так
хорошо. Мне кажется, я и теперь чувствую всю теплоту того
счастья. Зачем вы отняли у меня эфир? Надо было продолжать.
Я сказал, что я тоже видел облака, что они были красные и
зеленые, что я слышал голоса и целые разговоры, но повторить их
не могу. Бог знает почему, мне захотелось скрытничать. Инна на
все радостно кивала головой и, когда я кончил, воскликнула:
- Завтра же мы начнем опять, только надо больше эфиру.
- Нет, Инна, - ответил я, - завтра мы ничего не увидим, у
нас только разболится голова. Мне говорили, что эфир действует
только на неподготовленный к нему организм, и, лишь отвыкнув от
него, мы можем вновь что-нибудь увидеть.
- Когда же мы отвыкнем?
- Года через три!
- Вы смеетесь надо мной, - рассердилась Инна, - я могу
подождать неделю, ну две, и то это будет пытка, но три года...
нет, Грант, вы должны что-нибудь придумать.
- Тогда, - пошутил я, - поезжайте в Ирландию к настоящим
эфироманам, их там целая секта. Они, конечно, знают более
совершенные способы вдыхания, да и эфир у них, наверно, чище.
Только умирают они очень быстро, а то были бы счастливейшими из
людей.
Инна ничего не ответила и задумалась. Мезенцов поднялся,
чтобы уйти, я пошел с ним. Мы молчали. Во рту неприятно пахло
эфиром, папироса казалась горькой.
Когда мы опять зашли к Инне, нам сказали, что она уехала, и
передали записку, оставленную на мое имя.
"Спасибо за совет, милый Грант! Я еду в Ирландию и, надеюсь,
найду там то, чего искала всю жизнь. Кланяйтесь Мезенцову. Ваша
Инна.
Р.S. Зачем вы тогда отняли у меня эфир?"
Мезенцов тоже прочитал записку, помолчали сказал тише
обыкновенного:
- Ты заметил, как странно изменились после эфира глаза и
губы Инны? Можно подумать, что у нее был любовник.
Я пожал плечами и понял, что самая капризная, самая красивая
девушка навсегда вышла из моей жизни.
Last-modified: Tue, 17 Mar 1998 14:24:24 GMT